«Дневник провинциала в Петербурге»: Салтыков-Щедрин против пошлости

Российская действительность регулярно дает нам поводы для смеха. Иногда для развеселого, иногда грустного, а иногда — и очень злого. Однако нужен большой талант и способность зрить в корень, чтобы суметь высмеять все окружающие нас глупости метко, со вкусом и, при этом, натолкнуть на размышления. В этом миссия настоящего сатирика. Для первой половины ХХ века таким, пожалуй, был Михаил Зощенко. А для Российской Империи второй половины XIX века, вне всяких сомнений, — Михаил Салтыков-Щедрин.

И если об «Истории одного города», а также сказках про дикого помещика или про мужика, прокормившего двух генералов, слышало большинство, то еще одно не менее любопытное произведение «Дневник провинциала в Петербурге» часто остается за скобками. Исправим это!

Невероятные приключения провинциала в Петербурге

Мы обойдемся без подробного экскурса в биографию автора, тем более, что о ней уже велась речь в одной из предыдущих статей. Однако стоит сказать, что к 1872-му году, когда был опубликован «Дневник провинциала в Петербурге», Салтыков-Щедрин уже успел как следует узнать и российскую провинцию, и российскую столицу. Побывав чиновником в Вятке, в Туле, в Рязани, в Твери, а затем долгое время проживая в Петербурге, Михаил Евграфович успел ознакомиться с русской городской жизнью во всех подробностях. Взаимосвязь столичного чиновничества и провинциального, столичной буржуазии и провинциальной составляет сердцевину романа — не зря это противопоставление вынесено даже в название.

С первых же строк Щедрин умудряется вызвать стойкие ассоциации с современностью, когда молодые люди тянутся в Москву и Петербург, надеясь найти там лучшую долю и скрыться от духоты захолустных городков:

«Я в Петербурге. Зачем я в Петербурге? по какому случаю? – этого вопроса, по врожденной провинциалам неосмотрительности, я ни разу не задал себе, покидая наш постылый губернский город. Мы, провинциалы, устремляемся в Петербург как-то инстинктивно. Сидим-сидим – и вдруг тронемся. <…> «В Петербург!» – этим все сказано. Как будто Петербург сам собою, одним своим именем, своими улицами, туманом и слякотью должен что-то разрешить, на что-то пролить свет. Что разрешить? на что пролить свет? этого ни один провинциал никогда не пробует себе уяснить, а просто-напросто, с бессознательною уверенностью твердит себе: вот ужо, съезжу в Петербург, и тогда… Что тогда?»

Что тогда? Бессмыслица, которая проступает через это меткое рассуждение задает тон всему произведению. Потому что Провинциал, оказывающийся в Петербурге (его имя мы так и не узнаем), попадая в круговорот различных событий, на каждом углу сталкивается с тем, что происходящее похоже на бред сумасшедшего, изнутри кажущийся участникам нормальным, однако со стороны выглядящий настоящей дикостью.

Но как и в других произведениях Салтыкова-Щедрина, автор не абстрактен, и не выдумывает всякие гэги смеха ради — он высмеивает целые социальные слои, а, в конечном итоге, выводит и подвергает критике целый общественный тип нарождающегося российского буржуа. Итак, единожды оказавшись в столице Российской Империи, безымянный герой попадает:

• В круг провинциальных дельцов, алчущих концессий для строительства железнодорожных веток
• К праздным бюрократам в лице действительных тайных советников
• В компанию законотворцев, изобретающих всяческие полезные и не очень акты для обустройства земли русской
• В состав законспирированного клуба либеральных журналистов (именующих себя «пенкоснимателями»)
• На международный конгресс статистиков
• В собственные безумные, но не лишенные социальной актуальности сны

На каждом сюжетном витке персонаж знакомится с физиономией буржуазного убожества с разных ракурсов. Например, дельцы с концессиями бесконечно сидят в ресторане купцов Елисеевых (том самом, на Невском проспекте), едят там устриц, пьют шампанское, поддакивают друг другу, по возможности подставляя в удобный момент. В отличие от них, тайные советники и вовсе не занимаются никакой работой — они сутки напролет проводят на фривольных выступлениях европейских танцовщиц, предаваясь всяческому разврату.

Законотворцы (что характерно, зачастую из бывших крепостников) поражают Провинциала своим подходом к составлению актов, при которых им нужно исключительно что-нибудь запрещать, ограничивать или изничтожать:

«Прокоп принес мне знаменитый проект «о расстрелянии и благих оного последствиях», составленный ветлужским помещиком Поскудниковым. <…> … всего замечательнее то, что и вступление, и самый проект умещаются на одном листе, написанном очень разгонистою рукой! Как мало нужно, чтоб заставить воссиять лицо добродетели! В особенности же кратки заключения, к которым приходит автор. Вот они: «А потому полагается небесполезным подвергнуть расстрелянию нижеследующих лиц: Первое, всех несогласно мыслящих. Второе, всех, в поведении коих замечается скрытность и отсутствие чистосердечия. Третье, всех, кои угрюмым очертанием лица огорчают сердца благонамеренных обывателей. Четвертое, зубоскалов и газетчиков». И только.

И речь не о единственном законопроекте «О расстрелянии» помещика Поскудникова. Герой сталкивается с целой тенденцией:

«Сначала произвел наружный осмотр, причем оказалось, что все прожекты были коротенькие, на одном, много на двух листах. Потом перечитал заглавия и убедился, что везде говорилось об упразднении и уничтожении, и только один прожект трактовал о расширении, но и то – о расширении области действия квартальных надзирателей».

Вдоволь настрадавшись от чтения законопроектов самого «прогрессивного» свойства, Провинциал решает попытать счастья в средствах массовой информации. Наверняка среди журналистов и литераторов должны быть люди приличные, демократических, человеколюбивых взглядов, с которыми есть, о чем поговорить! Но и здесь героя ждет разочарование. Причем, как будто бы, даже большее, чем в предыдущих группах — потому что бюрократы и купцы никому и не обещают никаких просветительских высот. Через рассуждения Провинциала в этих строках будто бы прорывается искренняя злость Салтыкова-Щедрина:

«… литература умерла или убита; она отказалась от поисков в области мысли и всецело обратилась к пенкоснимательству. Пенкоснимательство – не какое-нибудь частное явление; это болезнь данной минуты. Это общее понижение мыслительного уровня до той неслыханной степени, которая сама себе отыскала название пенкоснимательства. Очевидно, что литературная мысль утратила ясность и сделалась неспособною не только давать практические решения по вопросам жизни, но даже определять характер и значение последних. Литература уныло бредет по заглохшей колее и бессвязно лепечет о том, что первое попадется под руку. <…>Понятно также, что и читатель пропускает мимо все эти так называемые капитальные произведения русской журналистики и обрушивается на мелкие известия и стенографические отчеты. <…> Но для пенкоснимателей это время все-таки самое льготное. Повторяю: в литературе, сколько-нибудь одаренной жизнью, они не могли бы существовать совсем, тогда как теперь они имеют возможность дать полный ход невнятному бормотанию, которым преисполнены сердца их. Наверное, никто их не прочитает, а следовательно, никто и не обеспокоит вопросом: что сей сон значит? Стало быть, для них выгода очевидная. Прежде всего положение пенкоснимателей относительно так называемых «карательных мер» самое благонадежное, и ежели они за всем тем жалуются, что им дано мало свободы, то это происходит отчасти вследствие дурной привычки клянчить, а отчасти вследствие того, что они все-таки забывают, что при большей свободе они совсем не могли бы существовать».

Но наш Провинциал и сам не ангел. Автор вполне определенно рисует перед нами своего героя как законченного мещанина, ничуть не лучше вышеперечисленных пенкоснимателей или действительных тайных советников — разве что чуть более наивного. Герой когда-то в своей провинции, еще до отмены крепостного права, писал повесть «Маланья» о несчастной крестьянской девке, и очень гордился своим глубоким либерализмом и считал себя истинным борцом за свободу. Причем тут же он делает оговорку, что в сущности протест его был скорее модой, чем реальной борьбой:

«Если человеку жить хорошо, то как бы он ни притворялся, что жить ему худо, — сны его будут веселые и легкие. Если жить человеку худо, то как бы он ни разыгрывал из себя удовлетворенную невинность — сны у него будут тяжелые и печальные. Нет сомнения, что в сороковых годах я написал «Маланью» и, следовательно, в некотором роде протестовал, но так как, говоря по совести, жить мне было отлично, то протесты мои шли своим чередом, а сны — своим».

Ну а после Крестьянской реформы это всё вообще не ко двору, однако тщеславие никуда не девается. Это и приводит героя на весьма причудливый международный конгресс по статистике, где Салтыков-Щедрин чуть ли не изобретает постмодерн, т.к. другими делегатами на мероприятии числятся персонажи произведений Тургенева (тут и Рудин, и Кирсанов с Базаровым, и Лаврецкий). В итоге всё оказывается огромной мошеннической мистификацией, которая должна просто вытащить из кармана Провинциала и его друга Прокопа побольше наличности.

Наконец, как и положено индивидуалисту, герой погружается в пучины собственного подсознания и видит удивительные сны, в которых становится сказочно богат, затем неожиданным образом умирает, а потом в рамках этой фантазии становится свидетелем того, как всё тот же приятель Прокоп похищает капитал усопшего, а в рамках последующей судебной тяжбы делит его с вдруг объявившимися кузинами Провинциала.

Все эти злоключения персонажа неизменно наталкивают его на многословные рассуждения разной степени глубины. Не может и читатель избежать некоторых настойчивых мыслей.

Россия, которую мы потеряли, и снова обрели

Так ли уж далеко от нас то, что высмеивает «Дневник провинциала в Петербурге»? Жадные денежные мешки, периодически собирающиеся на деловых завтраках, дабы запустить какой-нибудь мало осмысленный проект, задуманный исключительно для воровства и извлечения прибыли; праздное и максимально оторванное от народной массы чиновничество, либо коротающее время в объятиях красоток из клубов, либо извергающее из глубин своего духа исключительно запретительные законы; жалкие карманные оппозиционеры, интересующиеся только своими гонорарами, да графоманией; в конце концов, мошенники, собирающиеся на громкие и крупные столичные форумы — всё это столь знакомо и столь узнаваемо… Казалось бы, эта пошлость уже была изжита к середине ХХ века. Но упорными стараниями указанные выше прелести удалось вернуть — Россия, которую мы потеряли, вдруг нашлась и заиграла теми же красками, что для критика XIX века.

Ну а напоследок хочется привести яркую цитату от Салтыкова-Щедрина по поводу публицистики, что, пожалуй, сегодня относится и к блогерскому делу:

«… что такое, в сущности, русский публицист? – это не что иное, как простодушный обыватель, которому попалась под руку «книжка» (всего лучше, если маленькая) и у которого есть твердое намерение получить по пятиалтынному за строчку. Нет ли на свете других таких же книжек – он этого не знает, да и знать ему, собственно говоря, не нужно, потому что, попадись под руку «другие» книжки, они только собьют его с толку, загромоздят память материалом, с которым он никогда не справится, – и статьи не выйдет никакой. То ли дело – «одна книжка»! Тут остается только прочесть, «смекнуть» – и ничего больше. И вот он смекает, смекает – и чем больше смекает, тем шире становятся его горизонты. Наконец статья, с божьего помощью, готова, и в ней оказывается двенадцать столбцов, <…> Одно опасно: наврешь. Но и тут есть фортель. Не знаешь – ну, обойди, помолчи, проглоти, скажи скороговоркой. «Некоторые полагают», «другие утверждают», «существует мнение, едва ли, впрочем, правильное» – или «по-видимому, довольно правильное» – да мало ли еще какие обороты речи можно изыскать! <…> Или еще фортель. Если стал в тупик, если чувствуешь, что язык у тебя начинает коснеть, пиши смело: об этом поговорим в другой раз – и затем молчок! Ведь читатель не злопамятен; не скажет же он: а ну-ко, поговори! поговори-ка в другой-то раз – я тебя послушаю! Так это дело измором и кончится…»

На том и покончим.